Ю. Белоградов

 

Юрка

 

Юрка это я, заморенный эвакуацией и вообще войной шкет на тонких ногах с бледно-зеленым лицом. В 1942-м году мы вернулись в свой родной город. Дом наш сожгли, и мы жили на окраине, в чужом доме. Пустых домов тогда было много. Город бомбили ночами, но были и дневные налеты. В бомбоубежище мы не ходили, там догадливые люди устроили общественный туалет. При налете мы становились спиной к печи и слушали, как бьет зенитка. Обслуга орудия была полностью из молодых девчонок. Я прибегал к ним в спокойное время, потому что было интересно. При встрече с ними кто-нибудь хватал меня на руки и припевал:

— Ой, девчонки, какой Юрка хорошенький, только легкий.

Расчет орудия жил в пустующем доме. Иногда я попадал туда и мне доставался маленький кусочек сладкого-пресладкого сахара. Это вам и чай с сахарином. В доме был телефон. Однажды при мне зазвонил телефон, девчонки побежали к орудию, начали стрелять. От строя немецких самолетов отделился один и пошел на подавление нашей зенитки. Девчонки палили из орудия, оглохшие, они кричали мне, чтобы я уходил. Гордость мальчишки не позволяла уйти в такой момент. По малости лет я не понимал опасности. Считалось, что только трус может убежать во время боя. Я остался с ними. Сами они кричали:

     — Ой, мамочка! На нас идет!

Плакали, выли и продолжали стрелять. Немец не выдержал пальбы, мазанул бомбами и отвалил. Орудие уже продолжало стрелять по самолетному строю.

Потом стихло. Девчонки сидели на зарядных ящиках с грязными, зареванными лицами. Курили махру. Передавали друг другу самокрутку. У всех дрожали руки. На них не было касок. Они побросали их еще в начале боя. Пилотки на головах выглядели круглыми шапочками, и я заметил:

— Тетеньки, наденьте пилотки правильно, красивее будет.

Все очнулись от тишины. Смеялись, тискали меня.

— Кавалер ты наш единственный! Золотой ты наш, посеребренный! Юрка, — смеялись они, — за что мы тебя так любим?

— Это очень просто, — говорил я, — у меня нет соплей, вшей, я каждый день умываюсь.

При разговоре у меня была привычка расставлять пальцы и размахивать руками. Это всех забавляло.

— Моя мама говорит, что если не буду умываться, так и любить никто не будет нисколечко. А это негодное дело, потому как без любви плохо.

— Правильно, Юрка, говоришь. Без любви плохо, — кивали мне в ответ, — вот, нас никто не любит.

— Как это никто, а я? Потом, наверное, любят вас солдаты с зенитного пулемета «спарка». В этом самолете, от которого вы отбивались, наверное, «спарка» кого-то задела. Вот он и вышел рано из пике так рано.

— Как это они задели? — возмутились девчонки, — мы же один на один заставили фрица мазануть!

— Нет, я видел, «спарка» стреляла вбок самолету. Она около «хлама» стояла.

—  Около какого «хлама»?

— «Хламом» у нас называю химзавод. Теперь понятно, кто вас любит? — спрашивал я, подходя к каждой девушке.

— «Спарка» была на полуторке. Она стреляла, а потом уехала. А вы подумали, что вас никто не любит. Да быть такого не может!

Мне наговорили разных хороших слов, но сахара дать забыли. А я не попрошайка. Мне нравилось находиться рядом этими молодыми девушками не только из-за сахара. От них веяло добротой и «надёгой». Так говорила моя бабушка Соня, имея в виду под «надёгой» надежность.

Скоро мне предстоит встреча с моей бабушкой. Она живет в маленьком городе. Туда мы отправляемся на пароходе. На каком пароходе, сейчас не упомню, но их было тогда всего два. «Чернышевский» и «Шевченко». На одном из этих колесников мы с мамой шлепали по реке. Всё ждали, доедем ли мы до места, или из-за малой воды нас высадят раньше. Шли хорошо, но сделали вынужденную остановку. В дне парохода оказалась пробоина. Измеряли глубину у носа и кормы. Всё было в норме. Нашлись смельчаки, нырнули, посмотрели, что за чудо такое. Чудом оказался танк, за башню которого пароход зацепился своим дном. Теперь течение сносит нас от этого места. Пришел маленький катер с каким-то начальником в белом кителе. Начальник поговорил с капитаном, катер ушел, а мы с Божьей помощью добрались до дебаркадера. Тут нас и высадили. Пароход встал на ремонт, а мы пешком отправились к бабушке.

Она жила в доме, на первом этаже, в комнате приличных размеров. Второй этаж дома был деревянным. Еще был сарай с козой. На козье молоко я и приехал наедать себе шею, а то голова на плечах плохо держалась. Бабушка кроме козы еще вязала веники, собирала малину, орехи, продавала всё это на базаре. Пустила еще в комнату жиличку с грудным ребенком в надежде иметь небольшой дополнительный доход. Я всё время думал, откуда у жилички могут быть деньги? Мужа у нее нет, сама она была горбатой и не работала. Занималась своей девочкой. Сезон малины и орехов не настал еще, так что мы с бабушкой почти бездельничали. Ходили в церковь. Для этого мне перекрасили белую рубашку в черную. А пуговки так и остались белыми. Инструкцию, как вести себя в храме, я получил. Обычно я становился на колени впереди всех прихожан, крестился и кланялся по одному разу каждой иконе иконостаса, чтобы не обидно было кому-нибудь из святых. Священник бросал на меня иногда взгляд, потому что службу его я не слушал, а молился о своем. Всё мое моление заключалось в том, чтобы у жилички появились деньги, и она смогла бы заплатить за постой. Чтобы и на следующий год у бабушкиной козы было молоко. Чтобы уродилась малина и орехи. Тогда набрали бы мы всего-всего много-много, продали бы, появились бы у нас деньги. И мы тогда смогли бы выкупать хлеб по карточкам.

Однажды священник спросил тихонько:

— О чем же ты молишься, и кому?

От неожиданности я забыл, как надо обращаться. Не будешь же говорить:

— Товарищ священник, я молюсь….

Я поступил просто и обратился к нему со словами:

— Дедушка, я молюсь каждой иконке в церкви, кладу крест и кланяюсь по одному разу. Прошу, чтобы коза обошлась, чтобы был урожай малины и орехов. Без этого нам с бабушкой не на что жить. Не будет денег, и мы не сможем выкупать хлеб. Вот у этой красивой тетеньки, я не знаю, как ее зовут, которая с маленьким мальчиком, я прошу, чтобы у нашей жилички появились деньги, и она смогла бы заплатить за постой. Священник махнул рукой возле глаза, видимо, что-то попало, и говорит:

— Эту тетеньку зовут мать Мария.

— Дедушка, — шепчу я ему в ухо, — мне неудобно ее называть словом «мать». У нас там, далеко, дома дядьки ругаются черным словом, и всё время говорят слово «мать». У меня есть тетя. Её зовут Мария. Мы у нее берем иногда свекольные листы на щи. Это лучше, чем лебеда и крапива. Я зову ее тетей Машей. Правда, ведь не мать Мария придумала эти ругательные слова, а дядьки почему-то всё время говорят слово «мать». Можно мать Марию я буду называть тетей Машей?

Священник сжал мое плечо, сказал:

— Иди, становись к причастию первым. Помыслы твои чистые. Сегодня праздник Вознесения Господня.